24.01.2011

Как я стала мамой своей маме

Она была строгой и требовательной. Картина жизни, нарисованная в её детстве, была исковеркана войной. Разрушились не только города и страны, но и все планы, мечты и устои жизни.

Она нашла себя несчастной, бедной во всех отношениях, но не одинокой – рядом был муж, такой же бедный, но сильный человек, не потерявший способности принимать решения. Он сражался с послевоенной разрухой, голодом и нищетой так же мужественно и отважно, как и фельдшером боролся за жизни тысяч людей на фронте.

Я родилась в пятидесятом году. Всем казалось, что война ушла далеко во времени.
Тех, кого не посадили в тюрьму, не сослали в  сталинские лагеря, свели с ума... В сердцах людей навсегда поселились страх и ужас. По  понятиям моих родителей, только дисциплина, порядок, полное  подчинение взрослым могли спасти от опасности, которая должна была меня настигнуть, если я не буду следовать их принципам…

Качества моего характера приводили их в ужас: непокорность – за это расстреливали в России на протяжении всех исторических этапов. Моё желание говорить правду в глаза - вызывало у них леденящий страх. 

«Говори тише!!! Соседи услышат » - кричала мама шепотом... Чувства свободы   и независимости в мои 14 лет были настолько сильны, что мы перестали друг друга понимать. Мои родители, настороженные и всегда недовольные моим поведением, и я – обиженная, отказывающаяся лицемерить.

Коридоры большого здания школы были похожи на подиум - я засматривалась на плиссированные юбочки своих сверстниц, на шелковые ленточки, вплетенные в косички, на бутерброды и яблоки, которые дети приносили из дома...

Наш дом был пуст. И даже этого пустого дома боялись мои родители: вдруг будет обыск! Вдруг спросят: «Откуда у вас мебель? А на какие деньги вы купили пианино?"
Ваза с цветами, вышитая салфеточка на столе – всё считалось мещанством. Это слово и понятие кто-то выдумал во времена революции, и его кидали в тех, кто повесил на стену картину, или купил красивое одеяло.

В нашем доме было много книг - их покупали, читали и любили. Родители были грамотны во всех отношениях. И друзья у них были такие же, как и они – читающие, понимающие шутку,  знающие точно,  что происходило вокруг в послевоенные годы...

Мой старший брат сторонился меня. Мы были разными. Злую иронию в щедрых насмешках называли в нашем доме чувством юмора. Атмосфера трагикомедии была фоном общения между нами. Искренность и наивность высмеивались, и ссоры на грани скандалов, меня не закаляли, а пугали и обижали. С того времени у меня появилось стойкое отвращение к шутникам, которым совсем невесело.

Но моя детская вспыльчивость быстро проходила – слишком уж очевидно было несчастье моих родных, потерявших во время войны всех и всё и не знавших, как дальше жить. Шутки и анекдоты, любимые многими до войны, я не воспринимала, а доверительных бесед между нами не было. Папа всегда говорил: «Если человеку надо объяснять, то уже не надо ему ничего объяснять». Через пятьдесят лет я пойму смысл этих умных слов, и буду очень нуждаться в тех, кто понимает без слов.

Но однажды в моём детстве всё изменилось. Миг, незаметный и незначительный, пронзил мою душу и сознание,  на всю жизнь, изменил  моё отношение к родителям и к себе.

В тот зимний вечер я стояла у окна, как многие дети, и ждала маму с работы. Одинокий фонарь, казалось, притягивал к себе вихри метели. Прохожих не было, в окнах домов светились, в оранжевых абажурах, лампочки. Все уже вернулись домой, и только моя мама, поздно работая воспитательницей в детском саду, должна была дождаться всех родителей, забиравших своих детей, иногда с опозданием.

Снег всё кружил и кружил вокруг фонаря, а он, как долговязый кавалер, освещал темноту и, чуть сгорбившись, преданно освещал узкую тропинку в сугробах под окном. Я никогда не включала свет в комнате, чтобы лучше видеть улицу. Иногда стекло замерзало, и тогда приходилось оттаивать дыханием его ледяные узоры. В тот вечер зима была только в начале, и я помню  эту заснеженную улицу очень отчетливо и ярко.

Мама появилась, как всегда, из темноты. Она добиралась трамваем почти час и успевала продрогнуть «до костей», как она говорила. На ней была старенькая «облысевшая» меховая шапка, шарф, покрывавший половину лица и тоненькое синее пальтишко, купленное в комиссионке. Мех этого дряхлого пальто подходил к старому меху шапки. Если бы не холод, мама была бы элегантна, по тем временам.

В тот вечер, жалость, как стрела, пронзила мое сердце.

Мне было тринадцать лет. Заносчивая с учителями, драчунья и забияка с друзьями, вдруг впервые ощутила Жалость... Это великое чувство не вписывалось в «жизнерадостную» действительность послевоенного времени. Все обязаны были быть бодры, веселы и довольны. Могли ли люди, потерявшие родных и близких, переживших ужасы и кошмары, каких не знала  история  человечества, быть сильными и жизнерадостными? Кто-то, может быть, и мог. Но не моя мама... Она шла по ледяной скользкой тропинке семенящей походкой, пристально смотрела под ноги, опустив голову и подняв плечи.  Крепко прижимала к себе сумку, боясь воров в темном переулке. Я прижалась к стеклу, и в голове заметался вопрос: «Что же делать? Бедная, моя мама! Ей холодно!!! У неё никого нет, кроме меня!»

Состояние было похоже на панику, и ответ на вопрос: «Что же делать?»  должен был спасти мою маму от холода, от усталости, от безденежья, от одиночества и от горя.

«Знаю»! Отпрянув от окна, я уже была другим человеком и, кстати, осталась такой навсегда: «Я буду мамой своей маме!» - сказала я себе. Это было решением всех проблем. Потрясающее перевоплощение!

 С этого момента я перестала ждать, когда она меня обнимет -  я обнимала её, усаживала за стол, устеленный цветной старенькой клеенкой,  и подавала жареную картошку, на нарезанную селедочку укладывала колечки лука, наливала чай, спрашивала: «Как дела на работе»? Поздно вечером, когда в доме все засыпали, я вязала маме теплую кофту или платье на тоненьких спицах. Научилась шить шелковые блузки с бантом, юбки по последней моде, делала ей прически и маникюр.
Я была мамой своей маме много лет...

Когда мамы не стало, я поняла, что не была мамой своим детям. И внучки выросли без бабушки. Они смотрели в окно, ожидая меня с работы, готовили мне еду, накрывали на стол и всегда были в курсе всех моих дел... Не уверена, что я взрослее и старше своих детей и внуков.