Воспоминания моего отца (Глава - 37)

 Все потери были для нас тяжёлыми. С Моисеем я расставался, как с самым близким мне человеком. Я ещё тогда не знал, что через десяток дней та же участь постигнет моего родного брата Дусю.

Доложив Эпштейну о потерях, отправив раненых в менсанроту, несмотря на усталость, я не мог заснуть. Передо мной всё время было красивое лицо Моисея, его добрые глаза, я слышал ровный спокойный голос моего друга, откровенно повествующий о любви, о молодой жене, о Киеве, о театрах, о той прекрасной жизни до войны….

Приближалась дата наступления. Рыжикова почти не было видно – все дни и ночи он был на передовой, тщательно готовил дивизион к прямой наводке в начале боя, и к переносу огня вглубь обороны противника, как только вперёд пойдут танки и пехота.

Надо было снарядами рушить густые минные поля финнов.

Все позиции уже подготовлены, земляные работы выполнены, грунт, политый кровью наших друзей, замаскировали дёрном.  Осталось установить орудия и уложить в ниши ящики со снарядами.  

Эту работу назначили в ночь  с 8 – ого на 9 – ое июня 1944 года. Все автомашины с пушками и снарядами сосредоточены в километре от ОП. Гриша Гладун, только он один, на «Виллисе» командира полка, доставлял пушки по одной к приготовленным гнёздам.

Передвижение шло беззвучно, работа двигалась неслышно.

Таким образом Гриша закатил все 24 орудия. Снаряды перенесли на себе.

К утру, оставив часовых у пушек, все возвратились в тыл на отдых.

Впервые за всю ночь не было ни одного раненого. Операцией руководил сам Прояев.

9 – ого июня я весь день снаряжал батареи защитными средствами. Были назначены общественные санинструкторы, проводились с ними занятия. Я показывал солдатам, как останавливать кровотечение, как накладывать шины, как переносить раненых.

Были определены схемы оповещения передвижений, пункты сбора раненых. Все ознакомились с местами стоянок автомобилей, предназначенных для немедленной отправки раненых в тыл.

Потом была баня, прошёл обед, и наступил отдых перед боем.

Часов в пять вечера ко мне в блиндаж зашёл Рыжиков:

- Вот что, доктор, я на часок схожу на НП, там назначена встреча с танкистами. Я заказал Абдуллаевц жареную картошку. Соберёмся у меня, поужинаем, песни наши вспомним. Будут все комбаты, Дыдзюль, Ерёмин, Мишнёв.  В общем, все свои.

Рыжиков отклонил моё предложение сопроводить его:

- Нет, нет! Ты и так ни одной ночи не спал. Мы двадцать суток кантовались, а тебе досталось сполна! Оставайся здесь! Танкисты покажут, где им пробить проходы в минных полях - это недолго.

Через час Рыжикова принесли, убитого наповал финским снайпером.

Пунцовый, на грани обморока Эпштейн. Скорбный, наполненный слезами взгляд Орлова. Смертельно желто –белый Маркович. Дыдзюдь, Ерёмин – все офицеры и солдаты полка сгрудились у моего блиндажа, куда внесли Ивана Рыжикова.

Так он пролежал до утра в обрамлении огоньков, излучаемых солдатскими люстрами – гильзами из – под сорокапятимиллиметровых снарядов.

Хоронили Рыжикова ночью в Песочном, в трёх километрах в сторону Ленинграда.

Он ушёл на войну в июне 1941 года из Ленинграда на запад. Прошёл знаменитые Синявские болота. Через западный фронт возвратился два года спустя в свой родной город, где учился корабельному делу, боксу, стойкости, разуму, где впервые в нём проснулось чувство любви. Здесь он отдал свою единственную, никому не принадлежавшую жизнь….

Михаил Эпштейн осунулся и постарел за одну ночь. Когда мы возвратились к себе и собрались в штабном блиндаже, замполит сказал:

- Осиротели мы, братцы. Не стало того человека, без которого жизнь потеряла смысл. Без Рыжикова мы - никто. Не сохранили, не уберегли….Он для нас делал всё, а мы все вместе не оградили его от гибели, не отвели смерть. Я больше не могу, и не хочу жить. За одиннадцать месяцев общения с ним, с Иваном, я увидел, понял и приобрёл больше, чем за все прожитые годы. Он раскрыл мои глаза на смысл жизни.

Прислали нам нового командира дивизиона. После Рыжикова его приняли, как чужого. Не следовало на эту должность вводить кандидатуру со стороны, но начальству виднее….

Наступление было мощным – в течение четырёх часов всё гудело и тряслось!

Такого сосредоточения огня не было даже под Сталинградом – так характеризовали насыщенность артиллерией этого участка офицеры из штаба дивизии, прошедшие бои на Волге.

Пушки всех мощностей, орудия кораблей Балтики, реактивные установки – всё было направлено на узкий промежуток между Сестрорецком и Старым Белоостровом. Огонь перенесли в глубину оборонительной полосы противника, и мы двинулись вперёд.

Это не открытые поля Смоленщины или Витебщины. Приходилось выискивать проходы между скал и огромных валунов. Не было Рыжикова, и дивизион нарвался на мины….

 Вначале подорвалась первая автомашина, вторая – тоже самое. Взрывы поразили и третью, и четвёртую машины. Попали в «мышеловку». Дождались сапёров, разминировали. Вперёд пошли танки.

 На подступах к Райволе, всё застопорилось. Обстановка не ясна.  Связные офицеры не дают сведения о положении в пехоте. Посыльные не возвращаются….

Последним ушёл Володя Маркович, за ним неразлучные разведчики – туркмен Бабаев и узбек Ибрагимов.

В ожидании прояснения обстановки и команды, что делать дальше, решили почистить оружие. Я разместился у сосны, разобрал свой пистолет и сложил его часть в пилотку. Сижу и драю ствол. Слышны разрывы финских мин.

И вдруг одна из них попадает в ствол сосны, под которой я сижу.

Приходим в себя…. У начальника штаба дивизиона осколком распороло живот, и всё его содержимое вывалилось. Михаила Эпштейна убило наповал. Всего неделю прожил он после Рыжикова.  

Я даже не помню, как мы хоронили Эпштейна. Не мог я больше оставаться в первом дивизионе, попросил Прояева, чтобы меня перевели во второй дивизион.

И вот я оказался вместе с Володей Марковичем, комбатом Понаморёвым, замполитом капитаном Бабежко, с начштаба Титовым.

Жаль было расставаться с Алёшей Ерёминым.

Воспоминания моего отца ( Глава -36)

А на Витебском направлении мы не продвигались вперёд ни на шаг.

Нашу бригаду к концу марта вывели в тыл, в деревню Орловка, что под Вязьмой. Здесь сохранилась небольшая школа, несколько изб. Крестьяне, в основном женщины, ютились по землянкам.

Мы приводили в порядок нашу технику, отсыпались, подукомплексовывались, готовились к большим боям.

Я поселился у хозяйки, взрослый сын которой, был инвалидом войны, после тяжёлого ранения в голову. Мужичок лет сорока, покладистый и добродушный, страстно мечтал ловить рыбу. Но бедняге никак было не добраться до озерца, где, как он утверждал, есть рыба.  

Взяли мы у старшины одной из батарей пару противотанковых гранат, и Ерёмин доставил нас к озеру. Мы с Алексеем на минуту отвлеклись, а хозяйский сын нас решил обрадовать – забросить гранату в воду.

Он выдернул предохранительное кольцо, и рука отказала – никак не может швырнуть гранату. Я подбежал к нему, вырвал из его рук гранату, оттолкнул его и сам упал рядом, прижавшись к земле. Этот тип всё же решил понаблюдать за взрывом, и в результате получил несколько осколков в лицо. Смотрю, мой приятель весь в крови, а со мной ни пакета, ни бинтов. Хорошо у Алексея в машине оказался индивидуальный пакет….

 Перевязали горе – рыбака и быстренько увезли в медсанроту. Ничего страшного не оказалось, и мы втроём прибыли в Орловку благополучно, но без рыбы.

Там же в Орловке мы праздновали Первое Мая.

А в первых числах мая последовала команда выехать к железной дороге и приготовиться к погрузке в железнодорожные вагоны. Выходит нас перебрасывают на другой фронт. А куда? Солдату всё равно где воевать, но всё же интересно! Попасть на главное направление, чтобы в числе первых перейти границу - в том, что такой вариант возможен, были предположения.

На вагоны грузилась вся дивизия. Это немного немало, а около трёх десятков эшелонов. Наш полк – в отдельном железнодорожном составе. Соорудили эстакаду, а дальше уже дело рук автотехников – Гладуна, Ерёмина, Новикова.

К концу дня погрузка завершилась. В станционной каморке автотехники решили это событие отметить, они и меня затащили в свою компанию.

Гладун и Ерёмин были моими приятелями, а Саша Новиков меня знал постольку поскольку, но всё же подвыпив, обратился ко мене:

- Слушай, Марк, но ты же не еврей!? Какой ты еврей? Водку пьешь, фамилия у тебя русская, не трус… Чего тебя угораздило считать себя евреем?

Новикову было жаль меня, очень жаль…. Хоть один человек обо мне подумал.

Гриша Гладун и Алексей Ерёмин не любили Новикова.

Рыжикову каким – то образом удалось погрузить так батареи, что в его личном распоряжении остался свободный пульман. Образовался, как бы офицерский клуб нашего дивизиона.

Одна на всех гитара, принадлежащая покойному Горшкову, никто на ней не мог играть, и пару десятков здоровых молодых глоток.

Артиллерийским техником дивизиона был младший лейтенант Мишнев.

За его огромное, розовое, всегда улыбающееся лицо, ему дали прозвище «морда». Он и не обижался.

- Слушай, морда, пришла весна, цыган уже давно шубу продал! На перевом же полустанке выменяй свою шинель на ведро самогонки! – обращался Рыжиков к Мишнёву.

Когда мы попали в Бологое, то поняли, что нас везут к Ленинграду, и что решили выводить из войны Финляндию. Здесь солдатская мудрость не допустила ошибку.

20 мая 1944 года мы высадились на станции Токсово, под Ленинградом.

Как только закончилась выгрузка, мы с Ерёминым помчались на его  «форде» в Ленинград, выпили на Невском по паре кружек пива, настоящего довоенного пенистого пива,  и возвратились назад.

Расположился наш полк южнее Сестрорецка. Нам предстояло оборудовать свои огневые позиции на расстоянии 80 – 120 метров от противника. Каждый вечер и не думало темнеть – стояли белые ночи. Мы добирались до передовой ползком, лёжа рыли приямки, ниши, ходы сообщения к блиндажам.

Офицеры из 21 – ой армии, которые на этом рубеже стояли с июня 1941 , т. е почти три года, рассказывали, что с финнами они, как бы сдружились – брали воду из одного колодца, меняли махорку на сигареты. Но всё это проходило на расстоянии. До братания дело не доходило.

Нас предупредили, что финские минометчики и снайперы очень точные, и пристреливали каждый сантиметр нашей земли. Мы в этом скоро убедились. Больше половины из нас не возвращались к утру, к месту сосредоточения….

Нам не везло на старших врачей полка.  Всех, кого назначали, не доезжали до места назначения по разным причинам.

И вот, наконец – то прибыл к нам на должность полкового врача Георгий Цедилин, капитан  с орденом Красного Знамени.

В те дни под Ленинградом, он был для нас находкой. Кроме его профессиональных блестящих качеств, Жора – так мы его называли, классно играл на пианино. Наш новый доктор  часто играл и пел! Но майор Гаврилюк приказал разрубить на куски инструмент….

А я каждый вечер сопровождал наших солдат и офицеров на передний край.

В эти дни я подружился с Моисеем Малкиным – инженером гидротехником из Киева. К нам в полк Малкин прибыл после ранения. Скромный, интеллигентный человек, очень интересен по своему содержанию, женат. Его родные были эвакуированы в Саратов, и вот – вот должны были возвратиться в освобождённый Киев.

В эту ночь я был вместе с Моисеем Малкиным на 33 –м шоссе Ленинград – Выборг. Орудийные расчеты вгрызались в каменистый грунт, мы с Моисеем переползали от одной группы солдат к другой.

Потом я удалился в другую батарею – раненые появлялись непрерывно. Финны вели яростный миномётный огонь, сознавая, что им приходит конец.

Шёл третий час ночи, стало немного потише. Мы с Моисеем позволили себе на несколько минут прилечь. Мой приятель мне что – то рассказывал. Вдруг опять миномётный огонь. Снова стало тихо. Я спросил у Моисея: почему он молчит?

Ответа не последовало. Повернувшись к нему, я увидел, что он не шевелится и мёртв. Несколько осколков мины сразили его. Я находился рядом, и на мне ни одной царапины. Мы похоронили Моисея Малкина около дороги….

Диалог с Современной Литературой (Лишь бы не было войны!)

Честно сказать, я удивлялась, что Современная Литература не оставила меня. Уже тридцать пять глав я печатала воспоминаний своего отца, которые он писал много лет, и была уверена, что Современной Литературе скоро надоест сидеть около меня.

- Мне некуда идти… - сказала она грустно – в мире сейчас не до меня.

- Тебе не скучно? – спросила я.

- А почему должно быть весело? Есть причины? – Современная Литература была настроена серьёзно.

- Но люди сегодня хотят отдыха. Военная тема надоела… - я проверяла Современную Литературу.

- Надоела кому? – услышала я умный её ответ.- И, кроме того, эта книга о твоём отце. О скромном человеке, который перечисляет имена героев, возможно, нигде и не упомянутых.

- Нет, это не так. Поставлены памятники, обелиски, в их честь названы улицы….

- Но книга твоего отца, как будто собрала их всех, этих героев, и он приблизил нас к ним.

- Спасибо тебе! – я не ожидала, что Современная Литература оставит свой громкий бизнес и будет помогать мне, опубликовывать мемуары моего отца, совсем не блестящего писателя.

- Он был блестящим рассказчиком? – спросила она

- Он был настоящим рассказчиком. Всё, что он говорил, было обосновано, пронизано мыслью и фактами. Ты понимаешь, я получила воспитание на его рассказах.

- О скромном и интересном детстве… – начала перечислять Современная Литература.

- О честности и порядочности. – Продолжила я.

- Но ты совсем другая, мне так кажется…. Ты человек искусства, мыслишь оригинально, по - своему.

- Я актриса, по своей природе. Жизнь воспринимаю, как кино,  со сценарием, который написан не мною…. А папа не был артистом. Он был очень добрым и мужественным человеком. Последний эпизод, когда он спас жизнь генералу и получил за это орден – это так похоже на него!

И я рассказала Современной Литературе, как я  четырехмесячная заболела воспалением лёгких. И как все врачи опустили руки и сказали, что мне не выжить. И отец носил меня в вертикальном положении несколько дней, чтобы не было отёка легких и спас меня.

А ещё он мог больному человеку заговаривать зубы. Я так и вижу его рядом с раненым генералом, которому он тоже рассказывал истории, дающие силы и энергию.

- Он помогал людям?

- До последней минуты. Приготовил нам с мамой завтрак, принял душ, был жаркий день, и прилег отдохнуть…

- И всё?

- И всё… Сердце остановилось. Я несколько лет не открывала чемодан с его записями.

- Он читал тебе что – то из того, что описывал?

- Рассказывал, о чем пишет. Пересылал моему брату копии. И всегда спрашивал: «Что будет с этими рукописями?»  Так спрашивают многие, кто оставляет бесценный материал…. Только, через несколько лет, после папиной смерти, когда поняла, что голос его не зазвучит больше, открыла это чемодан.

- И прочитала на одном дыхании!

- В листах была путаница, но мне удалось всё расположить в правильном порядке.

- А что ты сказала бы сегодня тем, кому есть что рассказать, но они не пишут свою книгу, потому что считают, что нет у них таланта.

- Что нет у них таланта, думали самые великие композиторы и писатели. Писать книгу – это труд! И это трудно… Я люблю читать то, что человек не мог не написать!

 

- А твоим друзьям, детям, внукам нравится то, что ты пишешь?

- Есть такая поговорка, которую я люблю: «Хочешь нравиться? Научись не нравиться!»

- То есть тебе всё равно, какое впечатление производят рассказы твоего отца на тех, кто читает?

- Они не производят впечатления. Они учат нас жить в крайне экстремальных условиях, оставаться человеком несмотря ни на что и ценить мирное время. Как бы нам тяжело не было, надо всегда помнить, что …

- Лишь бы не было войны! – рассмеялась Современная Литература.

- Лишь бы не было войны! – повторила я.

Воспоминания моего отца (Глава - 35)

Через пару дней ворвались в Старый Починок, около Смоленска, если не изменяет мне память. Окраина деревни оказалась не разрушенной.

Решили организовать баню. Интенданты выдали нам свежее бельё, и баня получилась отменная! Много воды, мыла и был даже пар. Последние банились мы с Васей Киншиным.

- После такой бани и умереть не грех! – сказал он.

Не спеша вытерлись, одели свежее бельё, новые портянки, испытывая кучу наслаждения. Я на минутку задержался с интендантами, а Вася пошел в штаб полка.

Вышел я из бани, впереди в метрах двадцати – Киншин идёт. Я решил его догнать, и вдруг послышался знакомый скрежет - налетели вражеские самолёты, и посыпались маленькие бомбочки. Одна из них сразила Василия Киншина…

Вот и осталась вдовой Лида Ефремова, так противившаяся расставанию со своим родным Василием.

Противник стал жестоко огрызаться. Он не наступал, но сопротивлялся остервенело.

Осень в тот год стояла золотая – тепло, солнечно. Но прелестями этими любоваться было некогда. Не до любования природой нам было…. На душе царило не спокойствие.

Вначале нам показалось, что так и будем без остановки гнать врага, и к зиме закончим воевать.

Если фашисты могли с мая по октябрь, за полгода, дойти до Москвы, то почему мы не могли с такой же скоростью изгнать его с нашей земли?

Подвыпив, Валерий Дыдзюль заявлял:

- С нашим приходом армия не знает поражений! Мы идём только вперёд!

Очень тяжёлые бои нам пришлось вести в районе Трегубого, где мы поддержали польскую дивизию им.Костюшко. Это был второй Сталинград.

Только на участок нашего полка противник производил по девять сот самолётовылетов ежедневно. Не могу понять, почему вражеские самолёты могли занять такое господство в воздухе? В листовках, которые сбрасывали фашисты, говорилось: уберите поляков! Поговаривали, что осталось совсем недалеко до Днепра, что Ошра рядом. Но продвижения вперёд не получалось.

В конце октября нас перебросили под Витебск, точнее в витебский «мешок», где тяжёлые бои вела 33 –я армия.

Мы пробирались сквозь Фёдоровку – Волосово, Жабыки, и ближайшие районы Витебска.

Под Трегубово меня контузило – руки и ноги покрылись экземой. Я был вынужден лечь в медсанроту. Пробыл там пару недель и пробрался в самый витебский «мешок», на высоту, которую Рыжиков и Маркович называли «Дунькин пуп».

Расположились мы в коллективном блиндаже, вход в него фашистские миномёты пристреляли. Через каждые несколько секунд раздавался взрыв мины. Из блиндажа просматривалась долина – в ней шли бои, атаковала танковая пехота.

Вечером поступало пополнение. К исходу следующего дня увозили гору карабинов и автоматов, чтобы вручить их новым солдатам, поступающим на смену погибшим.

Справа и слева от высоты расположились батареи. Несмотря на обстрел, я ползал по позициям, перевязывал раненых, и к вечеру отправлял их в медсанроту.

Наш «мешок» сужался, чтобы выбраться из него, надо было проскочить узенький перешеек, пристреленный  немецкой артиллерией. Не каждому удавалось проскочить в интервалах между разрывами.

Командиром полка, вместо Чигиря, назначили Евгения Ивановича Прояева. Чудесный оказался человек! Ему было двадцать девять лет. С ним прибыла его жена Александра Григорьевна – старший лейтенант медслужбы.

Постоянно шли перетрубации, перестановки, а мы с Рыжиковым и с Юрой Щукиным оставались на высоте «Дунькин пуп».

Как – то там ранило общевойскового генерал – майора, осколком разворотило затылок. На всей высоте я был единственным медиком. Оказал генералу первую помощь, всё как положено. Не помню его фамилию, но чувствовалось, что человек он незаурядный. Был я рядом с этим генералом до темна, а ранило его утром.

Как только появилась возможность, вывез его и сопровождал до самого госпиталя. Генерал приказал своему адъютанту записать мои реквизиты.

 Летом 1944 года мне вручили орден «Красная звезда», которым меня наградил этот генерал. Все наградные материалы прошли мимо замполита полка, который меня ненавидел. Я даже считал, что эту награду мне вручили ошибочно, но получил письмо от генерала с поздравлениями и сожалением, что награда столь мала, что я заслуживаю большего, но это был максимум генеральской власти.

Воспоминания моего отца (Глава -34)

На 8 – ое августа 1943 года на западном фронте командование назначило генеральное наступление.

От Ставки Верховного главного командования действия всех родов войск координировал маршал артиллерии Воронов.

Мы – артиллеристы гордились таким представительством от Ставки, наш человек – Артиллерист!

Рыжиков дни и ночи чертил, считал, как студент перед сессией. Мы точно не знали даты наступления. За день до боя, мы с Рыжиковым пробрались на наблюдательный пункт второй батареи, которой командовал Василий Горшков.

Рыжиков сам начал производить пристрелку целей. До прибытия в наш дивизион, Иван служил в артполку большой мощности – 203 мм. Там, как говорил сам Рыжиков, офицерский состав можно было сравнить только с аристократами – пушкари высшего класса.

 Рыжиков и сам не знал ещё, как у него получится стрельба из наших 76 мм орудий.

Он спокойно обосновался у перекопа, взял бинокль и стал находить на местности цели, которые у него были обозначены на карте и на планшете. Внёс какие – то поправки в свои предварительные расчёты. Потом его ординарец Кулаков подал ему чистую граненую стеклянную стопку спирта и кусочек сала с хлебом. Он выпил, понюхал хлеб и скомандовал:

- Батарея, приготовиться!

Далее последовала команда первому орудию, раздался выстрел, но до того как мы услышали его звучание, снаряд разорвался рядом с целью.

Вторым снарядом цель была поражена. Так Рыжиков пристрелял все цели.

Подойдя к командиру батареи, пожал ему руку, так, как солист пианист жмёт руку первой скрипке в оркестре.

Вася Горшков расцеловал Рыжикова. Подобного класса стрельбы никто из присутствующих ранее не видел.

- Это же не стрельба, а гипноз какой – то! – восторженно произнёс присутствующий здесь капитан Василий Киншин.

Подобные учения Рыжиков провёл во всех батареях. Дивизион был готов к наступлению.

- Теперь, доктор, нам осталось ввести поправки на атмосферное давление, направление и скорость ветра, на температуру и влажность воздуха.

Вот так нас учил воевать Рыжиков:

- Стрелять  - говорил он – надо, как по нотам. Ошибаться нельзя! Слишком дорого обходится нам каждый снаряд: из руды надо делать сталь, обработать, начинить, соединить с гильзой, упаковать, доставить к нам. Имеем  ли мы право бить против цели? Кто нас поймёт, если весь труд пропадёт даром? Стрелять надо не в Божий свет, а во врага!

Ему было всего двадцать пять лет.

Командир дивизиона доложил командиру полка, что дивизион пристрелку выполнил. При этом имя Рыжикова не упоминалось.

Чигирь хвалил командира дивизиона:

- Выходит, правильно я сделал, что назначил тебя командиром дивизиона?!

У Рыжикова это вызвало смех. Но правда есть правда, она всегда восторжествует.

Как травка из – под толщи асфальта, несмотря ни на что произрастёт, да ещё с какой силой!

В тот же день, ближе к вечеру в полк прибыло большое начальство, из бригады и дивизии.

Командир дивизии, полковник Иванов, выслушав доклад командира полка полковника Чигиря (он считал, что ему самому уже пора командовать дивизией), решил на месте убедиться, как наш дивизион готов поразить цели. Он пожелал при этом, чтобы командовал стрельбой командир дивизиона.

Тот засуетился, заметушился, но отступать было некуда.

Согласно его командам, первый снаряд попал в тыл нашему наблюдательному пункту.

Второй снаряд угодил в телегу с сеном – конюхи собирались кормить лошадей.

А третий снаряд разорвался в нескольких метрах от наблюдательного пункта, едва не накрыв всех присутствующих.

Мне неизвестно о выводах, сделанных командиром дивизии, но весь дивизион корчился в судорогах от смеха.

Ночью поступила команда – командиром дивизиона назначается Рыжиков.

Меня оставили на командном пункте дивизиона – ожидалось, что больше раненых будет на передовой.

Огневые позиции находились в трёх – четырёх километрах в тылу и надежно укрылись. Связь давала мне возможность в считанные минуты знать о случившемся, быстро принимать меры по оказанию помощи и вывозу раненых в тыл.

Если бы я находился на огневых позициях, было бы хуже – пока донесут раненого до огневых позиций, он потеряет много крови.

Когда я находился в районе КП и НП, они располагались друг от друга недалеко, их разделяли сотни метров. Поэтому удавалось своевременно остановить кровотечение, сделать укол, наложить шины и надёжно отправить в тыл раненых.

Там их встречали, предупреждённые по рации, Тося Гурова и Алёша Ерёмин и отправляли в медсанроту дивизиона. Такой схемой я пользовался до конца войны. За время командования дивизионом Рыжиковым, мы имели минимальное количество раненых.

Наступление 8 –ого августа 1943 года было самым удачным из всех наступлений. Противник был разгромлен, бежал в панике. Отлично действовала наша авиация, впервые самолёты нас надёжно прикрывали.

Но война – это и трагедии. Погиб комбат Вася Горшков. Я с ним разговаривал за полчаса до его гибели. Вася собирался идти к командиру пехотной роты. Попили мы чайку. Вася взял свою гитару и душевно с огромным чувством начал петь. Гитара стонала, аккомпанируя Васиному баритону. Когда за мной прибежал ординарец Горшкова, я ещё находился на НП второй батареи.

За считанные минуты мы добежали до Горшкова, но он был сражён наповал.

На должность комбата – 2 назначили вновь прибывшего старшего лейтенанта Ивана Орлова.

Наше наступление приостановилось из-за дождей. Развезло дороги. Мы заняли полузакрытые огневые позиции.

В эти дни произошло несколько трагических случаев.

Прибывший к нам в дивизион начальник полка перепугался «юнкерсов», бреющих над нами. Второй день фрицы летали над нами и не обращали на нас внимания, у них была совсем иная задача – бомбить и обстреливать передний край. Когда начальник полка побежал, а вслед за ним его помощники, тройка «юнкерсов» отделилась, изменила свой маршрут, и спикировав на нас, сбросила все бомбы огромного веса.

Я был здесь же, меня засыпало землёй. Туго мне пришлось -  я чувствовал, что контужен, но надо было быстро обработать всех раненых, похоронить убитых…. У нас погибло четырнадцать, и ранило тридцать человек. Вот что делает паника!

Через день прямым попаданием 210 мм снаряда убило комбата – 3 Ивана Мартыненко.

Мы готовились к очередному наступлению. Командир полка среди ясного солнечного дня повёл наш полк к месту сосредоточения. Вдруг полк был остановлен. На пути оказалась речушка, ждали понтонёров.

Я с командиром взвода Моисеем Малкиным улеглись прямо на картофельное поле в тень от автомобиля и начали партию в шахматы. По пыльной дороге шла группа офицеров и солдат с соседнего дивизиона, среди них Петя Фоменко. Они решили, воспользоваться паузой и, изнемогая от жары, искупаться в этой речушке. Фоменко позвал меня на речку. Но я хорошо устроился в прохладной тени и отказался от приглашения.

Через несколько минут нагрянули «хенкеля» и разбомбили группу капающихся. Все до одного погибли. Вот теперь и напрашивается вопрос: разве можно было днём совершать такой бросок?

Как дорого обошлось глупое решение…. Сколько погибло молодых ребят, и среди них Петя Фоменко.

   

Воспоминания моего отца (Глава -33)

За ночь всё выяснилось и определилось. Стал известен батальон, который наш дивизион должен был поддержать огнём при штурме высоты 233. Высота противником яро удерживалась, и представляла собой сплошной ДОТ….

К утру всё, казалось, готово к наступлению. Командира дивизиона Лазарева вызвали на командный пункт батальона. Он приказал мне сопровождать его.

- Ну, что, доктор, страшно на передовой?! А ты вот попробуй идти не по траншее, а по брустверу! Давай, давай, вылазь!  Не трусь!

И я вылез из траншеи…. Лазарев внизу, а я наверху. Через минуту – другую, противник открыл по мне автоматный, и даже пулемётный огонь. Кто – то из пехотинцев мигом схватил меня за ноги и втащил в траншею.

 Это, устроенное мне Лазаревым испытание, едва не закончилось для меня трагически. У него это считалось боевым крещением.

В блиндаже командира было столько народу, что Лазарев едва втиснулся туда.

Мне, среди собравшихся, и делать было нечего. В ближайшей нише, я с пожилым пехотинцем закурил, и просидел там, пока не вышел из блиндажа Лазарев.

Передав через меня распоряжение Рыжикову и Дыдзюлю о подаче ему линии связи, Лазарев остался на КП, я же пошёл в дивизион.

Через пару часов началось артиллерийское наступление – всё ревело, гудело, грохотало, рвалось, трещало и, несмотря на всё перечисленное, вызывало восторг.

Больше всех орал Ерёмин:

- Ты гляди, что творится! Это же светопреставление! Получайте, гады, гостинчики!

Всю ночь Алексей с бригадой шоферов не спали – перевозили из тыла снаряды.

В отличие от остальных автомехаников, Ерёмин сам ездил за снарядами, не брал с собой солдат для погрузки. Шофера сами грузили ящики. Ерёмин успевал сделать два – три рейса, в то время, как соседи едва справлялись с одной поездкой.

Наши водители заканчивали перевозку снарядов раньше других, и имели возможность отдохнуть, повозиться с машинами.

За несколько минут до завершения артиллерийского наступления, в небе появились наши самолёты. Как только артиллерия передвинула свой огонь на тылы врага, вперёд двинулись танки. Всё шло по плану, но высота 233 не была взята…

Как неприступный бронированный бастион, стояла эта 233 высота на нашем пути.

Через три часа всё началось заново: заревели орудия, за ними загремели танки, загудели самолёты… и опять безуспешно. В этой атаке погиб командир дивизиона Лазарев. С криком «Ура!» он вместе с пехотинцами бросился вперёд, и шальная пули попала Лазареву прямо в рот. Смерть наступила мгновенно. Весь дивизион

хоронил командира.

На место Лазарева назначили капитана Каркана.

К концу дня высоту 233 было поручено взять особому штурмовому батальону. Выстроились герои – богатыри в бронированных панцирях на груди, здоровенные бородачи, как браться Черноморы.

Молодой командир батальона поставил задачу, солдатики опрокинули по пол кружки спирта, закусили и рванули вперёд. Через 40 минут высота была наша.

Я с Дыдзюлем пробрались на высоту, обошли все блиндажи, наблюдали за допросом пленных. В первой линии обороны высоты оказались власовцы. Один из них встретил своего отца – бородача, который участвовал в штурме. Сын с отцом обнялись, расцеловались…. а потом батя сообразил, что сынок – то  в фашистской форме и пристрелил его.

Эта сцена произошла на наших глазах. Мне нелегко вспоминать этот эпизод. А какого было отцу?

Фашисты начали отступать. Спустились сумерки, и вдали были видны огромные костры – враг отступал, сжигая деревни. Горели избы, сено, надворные постройки. Горела земля…. Тысячи ни в чём неповинных людей остались без крова, продуктов и возможности их получить в ближайшее время.

Всю ночь мы мчались в своих машинах на запад, стремясь настигнуть противника.

Так завершился мой первый день на передовой.

Воспоминания моего отца (Глава -32)

Перед въездом в Москву, поступила команда: скорость двадцать миль в час, дистанция между автомобилями тридцать метров, следовать, не сворачивая до первого маяка.

 На тех перекрёстках, где надлежало произвести поворот, стоял наш регулировщик – солдат или всем знакомый офицер. Чаще всего это были Иван Рыжиков  или Миша Эпштейн. Главное было не разорвать колонну, не нарушить расстояние, не заблудиться. У обочин тротуаров нас провожали толпы народа. Как они на нас смотрели!

С одной стороны чувствовалась – такая махина идёт на врага, с другой - понимали, что многие из нас не возвратятся. Так оно и получилось. Из тех, кто следовал из Коломны через Москву на Западный фронт, в День Победы остались считанные люди, можно было их посчитать по пальцам.

 Вид у нас, когда мы двигались по московским магистралям, был внушительный. Только через пару часов мы выбрались из Москвы на Можайское шоссе.

Мчались среди бела дня, без всякой маскировки, не теряя ни минуты. Часам к пяти дня остановились у деревни Петухово. Но никакой деревни не было, если не считать нескольких дымовых труб…. На карте значился населённый пункт Петухово. В нём мы обязаны были сосредоточиться.

Встретил нас командир бригады. Несколько минут ушло на выдачу очередной задачи, и колонна двинулась по просёлочной дороге на передовую.

Видно было, что недавно прошёл сильный дождь. После песка в Щуровских лесах, вязкая глина не радовала. Минут через сорок очередная остановка и приказ – рассредоточиться. Скопилось на опушке березняка, кроме нас, много конников и пехоты. Когда всмотришься, на каждые несколько метров – танк или самоходка. Такое было впечатление, что все прибыли на работу и ждут, когда прикажут что –то делать.

Я сидел в кабине своего «форда», раскрыв дверки, чтобы хоть немного продувало свежим воздухом. Никому я не нужен, начальства не видать. Вроде и непонятно, зачем мы сюда приехали…. В лесу душно, комары так и норовят уколоть, всосаться в наши молодые тела. Спасение в куреве.

Не охота вылезать из машины, чтобы не испачкать сапоги. Перед выездом из Коломны, нам выдали всё новенькое.

И вдруг страшные взрывы, как будто гроза, но не где – то там на небе, а рядом, в нескольких метрах от нас. Рыжий грунт вздымается вверх столбом. Кони в панике ржут и, разрывая упряжь, сбрасывают всадников, сбивая друг друга, мчатся в разные стороны.

Я ничего не понимаю! Небо чистое, солнце яркое. Откуда быть грозе? Из недоумения меня вывел кто – то, вышвырнув из кабины с криком: «Ложись!»

Куда ложиться? Здесь же сплошная грязь, глиняная жижа, месиво!

 Меня толкнули в приямок, на мне оказалось несколько человеческих тел. Только тогда я начал соображать, что это обстрел.

Из приямка, сквозь накат человеческих тел, я начал наблюдать за тем, как в щепки разлетаются деревья, в куски мяса лошади, как через гимнастёрки упавших людей сочится кровь.

Преодолев страх, я выбрался из ямы (она была в полметра глубиной), подполз к кабине своего автомобиля, взял свою санитарную сумку и по-пластунски, как меня пытались учить ещё в Уфе, но я всегда противился этому обучению, стал приближаться к первому раненому. Так, весь в крови и в глине, я переползал от одного к другому солдату, офицеру, независимо от их принадлежности к нашему 1325 полку.

 В этой массе народа я был единственным медиком. Хорошо, что в моей машине находились мешки с индивидуальными перевязочными пакетами.

Алексей Ерёмин – сибирский шофёр и охотник, здорово мне помогал. Без него я бы не справился – столько было раненых!

Обстрел прекратился, наш дивизион приблизился к высоте 233. Поразительно, но из нашего дивизиона не было ни одного раненого.

- Давай, Маркуша, будем приводить себя в порядок. У меня под сидением машины есть два комбинезона. Гимнастёрку и брючки мы простирнём. Видишь там,  в воронке, вода чистая.

Чистюля был этот Ерёмин! Так мы, не торопясь, навели марафет.

Ночь прошла спокойно. К утру наше обмундирование почти высохло.

Пришили чистые подворотнички.

- Самое главное, Маркуша, не терять себя. Используй любой момент, чтобы быть аккуратным – бубнил Алексей, надев очки, вдевая нитку в иголку. У этого мужичка было всё, что требуется для жизни в лесу.

Как меня согревало тепло его сибирской души, его доброта, бескорыстие, его опыт, оптимизм! Он пришёл на передовую не охать, не удивляться, не возмущаться, не критиковать, а быть здесь полновластным хозяином, делать дело!

С Алексеем нас свела сама жизнь. Миша Эпштейн приказал ему быть всё время рядом со мной, и при первой необходимости давать мне машину для отправки раненых.

 - Смотри, Ерёмин, ты мне за доктора головой отвечаешь! – Полушутя, полусерьёзно говорил Эпштейн.

Подобное предупреждение было абсолютно излишним. С Ерёминым казалось всё нормальным и даже будничным. Для Алексея не существовало трудностей. Проведя полжизни в сибирских лесах, Алексей и в военных, как говорят, в полевых условиях, чувствовал себя привычно. Это он приучил солдат класть в кузов автомобиля готовый бревенчатый накат для блиндажа. Внедрение ерёминского предложения намного сокращало время на обустройство огневых позиций и командных пунктов.  Из никому не нужных передков пушек, Алексей соорудил одноосные и двуосные прицепы.

Кухня всегда возила с собой запас дров, по его идее. Тот же Ерёмин сконструировал и смонтировал вошебойку – гарантийное спасение дивизиона. При температуре +120 градусов всё бельё  и одежда обезвреживались.

Личный состав дивизиона до конца войны был избавлен от вшей.

Выдумкам и изобретениям Алексея не было границ – он сапожничал, портняжничал, плотничал – всего не перечтёшь.

Самое главное в нём было доброжелательность. Единственный недостаток – любил выпить. Это и погубило его в самом конце войны.